Профессор Патрик Хаттон об истории менталитетов и природе коллективной памяти
Патрик Хаттон, почетный профессор истории Вермонтского университета, автор книг «История как искусство памяти» и «Феномен памяти в современной исторической литературе: Как интерес к памяти повлиял на наше понимание истории»
Мое становление как историка происходило в направлении истории культуры. В историографии ХХ века произошел широкий переход интереса от истории социальной к культурной: с 1970-х все прогрессивные исследования совершалис именно в области истории культуры. Думаю, было большой удачей, что я вошел в возраст ученого в 1960-х годах, чтобы стать свидетелем данного перехода, понять его и смочь в нем участвовать. Впрочем, значительность поля менталитета как новой арены научных исследований я понял, уже когда получил возможность сделать вклад — своим участием — в развитие этой сферы.
В Университете Висконсина я проходил аспирантуру под руководством Джорджа Масси. Возможно, он самый великий историк культуры ХХ века! В настоящее время он не столь известен, но тем не менее у меня была привилегия у него учиться и он оказал на меня значительное влияние. Масси был немецкий еврей, и семья послала его в Англию, а затем в Штаты, где он получил формальное образование. При этом вопросом, которые по-настоящему занимали его, оставался вопрос о немцах и немецкой культуре. Так что его работа в сфере культурной истории касалась культурных истоков немецкого национаизма. Германия ведь как национальное государство развилась довольно поздно (середина-конец 19 века) – до того люди видели себя немцами не в плане политической / идеологической идентичности, а только в терминах культурных ресурсов: наследие ландшафта, наследие традиций и фольклора.
Подход Масси заложил базу для курса, который я развивал затем в течение всей жизни. Но Масси никогда не использовал термина «менталитет». С этим словом я столкнулся впервые в 1970-х, когда уехал на год учиться во Францию, что дало мне возможность подключиться к передовым исследованиям, которые там проходили. Интерес к исследованию менталитетов был среди них. Безусловно, это исследование идентифицировалось с французской прогрессивной и инновационной историографической «Школой анналов», связанной с такими фигурами первопроходцев, как Люсьен Февр и Марк Блок. В 1920-х годах они стали поднимать в истории вопросы социальной психологии. В 1930-40-х повестка снова вернулась к экономике и социальной истории – но после Второй мировой войны, 1950-60-х годах, культурные вопросы опять вышли на передний план. Историков «Школы анналов» интересовала жизнь простолюдинов: отношение обычных людей к их повседневной жизни.
Можно сказать, что для этой французской школы менталитет значил «культурное сопротивление к изменениям», связанное с инерционной силой прошлого.
Требование реконцепции историографии звучало и у историка Фернана Броделя: мы должны думать об истории с позиций относительности, говорил он. То, как мы понимаем исторические времена, связано с политикой. А политика – эпизодична, власти сменяются одна за другой. И это приводит к некой «акселерации времени».
Выдающиеся историки 1950-60-х годов, такие как Бродель, или Леруа-Ладюри, или Робер Монтре – сказали: давайте замедлим процесс. Ведь если мы посмотрим на отношение обычных людей к их повседневной жизни, то мы увидим, что люди привязаны к этому отношению и не желают так просто с ним расставаться, отказываться от него. Если мы хотим понять культурную историю и менталитет, мы должны смотреть на более долгие промежутки времени. Темп исторического времени гораздо более медленный, нежели политического. В качестве сравнения данными историками были постулированы и еще более медленные виды времени: географическое или даже геологическое время, которое практически неподвижно.
Кроме Джорджа Масси и «Школы анналов», третьим источником, сформировавшим мой взгляд на проблему менталитета, стал ученый Филипп Арьес. Он интересовался историей семьи, и в существенной степени – историей отношения к смерти и умиранию. Я настолько восхитился его работами, что решил написать биографию Арьеса, и это был мой главный проект в 1990-х. Изучать его бэкграунд, его отношения с коллегами и вклад в науку было черезвычайно интересно! Он был вроде аутсайдера для «исторического истеблишмента» во Франции. И тем не менее даже они признавали его оригинальность. Его итоговым вкладом стало редактирование труда «История частной жизни», который был издан в середине 1980-х. Он пригласил около ста ученых участвовать в этой затее, и они посмотрели на все аспекты частной жизни: не только семью или отношение людей к смерти, но и на популярные религиозные формы приверженности, отношение к жизненным этапам и то, как люди взаимодействовали с друзьями и соседями – то есть, постарались охватить все аспекты социального взаимодействия.
Ну и, конечно же, я не могу не вспомнить замечательного неаполитанского историка Джамбаттисту Вико, который сформировал концепцию истории коллективных ментальностей. Менталитет у него связан с понятием некой «бессмертной традиции». Это идеи, привычки ума, традиции, предвзятостей. Коллективный менталитет людей становится базой, на которой они формируют свой взгляд на жизнь в целом, выраженный в фольклоре, легендах, мифологии – то есть, это их базовое отношение к повседневной жизни.
Вот такой аспект менталитета вытягивает на поверхность консервативная мысль: отношение сопротивления, нежелания меняться – под воздействием инерционной силы традиции. Но есть и обратная сторона, которая балансирует описанное отношение. Во времена кризисов менталитеты радикализируются, и радикализируются достаточно сильно. Например, в кризис Реформации 16 века как грибы после дождя стали возникать различные секты, такие как анабаптисты или милленариане. И это трансформировало мир, перевернуло его с ног на голову, произошло поистине драматическое изменение!
Крайне важный пример – революции 18 века: американская, французская и последующие европейские революции середины 19 века в Германии и Италии, а затем и в Восточной Европе, пиком которых стала российская революция 1917 года. Революционный борец стал культурным типом в ХХ веке!
Еще одним фактором, формирующим менталитет, являются технологии коммуникации. Переход, который мы видим от античности к современному времени, связан именно с изобретениями новых технологий. Движение от первичной реальности греко-римской истории на порог рукописной грамотности в 17 и 18 веке прокладывало себе все более глубокое русло, и в итоге в 1970-80-х годах завело нас в электронную коммуникацию. Это невероятно важное для менталитета обстоятельство. Данные технологии управляют тем, как мы организуем знание, воспринимаем его и как коммуницируем. И это сильно разнится для каждых эпох.
Я, например, происхожу из печатной культуры. Вы, читатель, возможно, ближе к культуре цифрового века. Разница между цифровыми «иммигрантами», как я, и цифровыми «аборигенами», как вы – просто невероятна! Важность перехода в технологии и коммуникации, к которому для нас сложно приспособиться, невозможно переоценить. Тот мир, в котором мы живем сегодня, в культурном отношении очень сильно отличается от того, в котором мы жили еще полвека назад.
В какой-то момент, исследуя вопрос происхождения менталитета, я получил подсказку от коллеги, что совершенно упускаю из виду вопрос природы коллективной памяти. Ведь мы совершенно точно можем сказать, что менталитет – это вид коллективной памяти. На эту тему есть не так много литературы, я изучил ее всю с 1980-х годов. Интерес к памяти очень сильно ассоциируется с фрейдистской традицией, но это совершенно другой подход. Книгу, которая мне действительно помогла, написала английский историк Фрэнсис Йейтс. Она проводила в Лондоне очень оригинальные исследования: исследовала интеллектуальную жизнь в эпоху Реформации – радикальные французской движения, в частности. Фрэнсис Йейтс написала книгу «Искусство памяти». Я нашел ее невероятно интересной в качестве путеводителя при написании своей работы «История как искусство памяти». Принципы применения искусства памяти Йейтс использует как технику для определения концепций космоса у философов Ренессанса. Она доказывает, что память как технология была очень важна еще в начале 17 века. Но моя концепция состоит в том, что этой технологией надо пользоваться и сегодня! Просто должны быть современные методы ее применения. Об этом я и написал книгу, исследуя, как искусство памяти было изменено, чтобы вместить в себя исследования современных запросов. Эта трансформация дала нам филологию как исследование происхождения языков, психоанализ Зигмунда Фройда, социологию Мориса Хальбвакса и традицию историографии 19 века, связанную с Великой французской революцией. Это были первичные источники для меня, а кроме того – романтическая поэзия. Каждый из них предпринимал попытку интегрировать все в одну область знания, действуя по принципу: то, что вам неизвестно, вы помещаете в знакомый контекст, образуя тем самым новые так наываемые «места памяти».
Французский социолог Морис Хальбвакс повлиял на меня как ученого очень сильно. Он написал несколько исследований о коллективной памяти, наиболее значительным из которых я считаю его исследование об «изобретении Святой земли»: рыцари-завоеватели по дороге из Европы просто шли и произвольно идентифицировали места, которые, как они воображали, связаны с библейскими историями. Также Хальбваксу принадлежит мысль о том, что коллективная память тесно связана с социальной властью. И это утверждение проявляет относительность коллективной памяти: то, как мы помним, формируется власть придержащими. И поскольку социальная власть постоянно изменяется, то не устает пересматриваться и коллективная память. Знаете, моя первая книга была связана с политикой коммеморации; в те времена, когда я писал ее, я не думал, что есть проблема памяти – существует только политическая проблема. О, я поистине ошибался.
Говоря о памяти, я должен упомянуть выдающуюся работу французского публициста и историографа Пьера Нура «Места памяти». Около 150 ученых под его редакцией в трех томах написали о различных аспектах французской национальной памяти. Нура гениально увидел нарратив французской истории. Он сказал, что нарратив современной истории больше ничего не говорит нам, происходя из интерпретации идей Французской революции: прогресса и изменения к лучшему. Вместо того, чтобы смотреть только вперед, историкам следует оглянуться, пишет Нура, и задержаться вниманием на трех стадиях: Французской республики в конце 19 века, затем, если продвигаться глубже, становления нации в 18 веке и революции, и еще на уровень глубже — в Средние века, когда существует так называемая «Ле Франс», общая идея наследия.
Историки должны посмотреть на эти участки в памяти и осуществить интеграцию «гранд-нарратива истории». До разработки большого объединяющего нарратива следует произвести именно этот взгляд назад. Ведь если вы будете подходить генеалогически, то вам открывается перспектива диверсификации: у вас больше не единственный нарратив, а целый мириад возможностей! Поскольку вы пришли к точке, в которой существующий нарратив начался. Что сделал Нура, так это открыл возможности разных нарративов, которые он и его коллеги идентифицировали.
Я вижу вышеупомянутые источники как наиболее важные для практики искусства памяти. Концептуализация история – о, это проблема в историографии… Многим моим коллегам не нравится тенденция описания историографии как истории идей, нарратива памяти, потому что они смотрят на память и на историю как на две совершенно разные вещи. Но «божество» истории поломалось, и теперь мы должны вернуться к проблеме памяти, чтобы понять, как нам приспособить новые виды исторического нарратива к нашему времени.
Мнемоника исторического времени, о которой я пишу в книге «Феномен памяти в современной исторической литературе» — очень соблазнительная фраза, не так ли? Время всегда меняется, по крайней мере, в том виде, как мы воспринимаем его и понимаем. Как мы иммобилизируем время, как заставим стать смирно?.. Как мы оформляем время прошлого в рамки, когда хотим зафиксировать его, как очерчиваем «места времени»? Другими словами, как мы мастерим свои «таймлайны» и расставляем на них пунктуацию? Каковы события и личности, которых мы идентифицируем по дороге? Какой будет мнемоника нашего времени?
Одна историографическая проблема, с которой я боролся, состоит в следующем: мы упускаем тот вид перехода, который касается разграничивания исторического времени. От концепции «Историцист» мы сегодня пришли к концепции не всемирно признанной, но крайне популярной: «Презентист». Историцизм всегда был скелетом истории: мы прослеживаем истоки, начало, и просто продолжаем их до настоящего времени. «Создание человеческой цивилизации» — вот что нас занимало; и раз мы ее создали, сконструировали, то способны и воссоздать! Таковы были наши амбиции. Однако нам всегда требовался «шаг» в 50 лет, только в этом случае мы могли получить критическую перспективу на некое время, прошлое. При этом мы однозначно определяли прошлое как «прошлое», как отличное от настоящего. Что ж, в самом деле, должны быть места, где вы выглядите хорошо. Именно поэтому учебник по западной цивилизации почти всегда оканчивается Второй мировой войной.
Но в концепции презентистов память – это то, что существует сейчас. Я нашел объяснение этому, работая с французским историком Анри Руссо. В книге «Последняя катастрофа», которую он опубликовал в 2015 году, мой коллега говорит: «Мы не можем ждать 50 лет, чтобы объяснить значимость происходящего сегодня. Нам нужно понять это СРОЧНО». Данное обстоятельство беззастенчиво сминает установленную историками рамку «прогресса», в которой всегда как бы подчеркивались ожидания, что жизнь станет лучше. Концепция просветления – так это называется. Мы ожидали, что улучшим условия жизни людей. Однако смерть и разрушение, попытка геноцида – катастрофы ХХ века были таковы, что мы больше не можем основываться на старую концепцию историцизма. История – это нарратив, основанный скорее на прерываниях, нежели на континуальности.
Как следствие, концепция идти по стопам последовательного разворачивания событий более не кажется такой незыблемой. То, что интересует даже массовую культуру сейчас – это путешествия во времени. Сделать петлю во времени, вытянуть момент из прошлого и принести в настоящее – вот что нам надо. Самое философское утверждение, которое я встречал по этому поводу, принадлежит немецкому литературному критику Вальтеру Беньямину: это его замечание о «профанном просветлении». Обернемся назад с грустью за ужасный беспорядок, который мы создали, — предлагает он. Предпосылка презентизма состоит в том, что будущее не определено, и в прошлом мы можем найти креативные способы, с помощью которых можем вообразить и создать себе наиболее желаемое будущее. И это включает мозговые штурмы, которые выводят нас из четко определенного нарратива историцизма.
Я считаю, что сегодня для молодых ученых восхитительное время для того, чтобы вовлекаться в исторические штудии. Столько путей, по которым они могут продвигаться! Вскрыт такой элемент памяти, как воображение: именно «историческое воображение» очень живо сегодня. И это омолаживает историческую науку, изменяя ее лицо как дисциплины.
Статья подготовлена по материалам интервью с профессором Хаттоном в рамках подготовки к международной конференции «Менталитетная составляющая». Интервью провела научный сотрудник криминологического центра Анна Филлипова.